В Мраморном дворце - Великий Князь Гавриил Романов

Бедный отец довольно долго пролежал в постели в своей спальне в Мраморном дворце. Матушка неотлучно находилась при нем. Когда отец встал, он еще недели две не возвращался в Павловск. Я был очень этим доволен, потому что сам жил в Петербурге и мне было гораздо удобнее навещать родителей в Мраморном, чем ездить в Павловск. Кроме того, пребывание родителей в Мраморном мне так живо напоминало мое детство, когда мы все жили в Петербурге. Мы снова, как в те годы, завтракали в столовой родителей, в которой висела картина: шведская гвардия несет на носилках убитого Карла XII. Снова я ходил по тем же милым комнатам. Живя в Павловске с 1905 года, отец только наезжал в Мраморный, и мы очень редко бывали там все вместе.

Каждый год на Рождество приезжала в Петроград моя старая няня Атя. Она была монахиней Леснинского монастыря в Польше, основанного игуменией Екатериной, в миру графиней Ефимовской. Атя была в монастыре матушкой казначеей, то есть занимала один из самых больших постов. Конечно, приезжая в Петроград, она приходила к нам. И на этот раз она была у родителей. Отец долго с ней разговаривал и проводил ее до передней, он ее просил молиться за него. Это было их последним свиданием, про которое Атя потом трогательно рассказывала.

12 января был день рождения матушки – он праздновался в один день с именинами моей сестры Татианы. В этот день родители пили утренний кофе вдвоем в приемном кабинете отца подле большого камина, перед которым лежала шкура белого медведя, которой так боялся в детстве Иоанчик. Мне кажется, что мысль пить в этот день кофе вдвоем принадлежала матушке. Родители были очень в духе. Кто мог подумать, что через несколько месяцев отца не станет и что матушка в последний раз в жизни празднует с ним вместе день своего рождения!

Перед своим возвращением в Павловск отец получил знак за 35-летнюю беспорочную службу на Георгиевской ленте. Он был очень этим доволен.

Здоровье отца было неважно. Когда мы причащались в субботу, на первой неделе Великого Поста, у него снова начались удушья. Он очень плохо выглядел и еле стоял в церкви.

Этим же Великим Постом я ездил в Осташево с Костей и Игорем на могилу Олега по случаю полугодового дня его смерти. Мы выехали в Москву вечерним поездом. В Москве переехали на другой вокзал и поехали в Волоколамск, а оттуда на своих лошадях – в наше милое Осташево.

Я Осташево знал мало, потому что был в нем всего лишь несколько раз, тогда как мои братья живали в нем подолгу. Мы служили панихиду на могиле Олега. В Осташеве жил его камердинер, симпатичный Макаров с женой. Мы радостно с ним встретились. Мы остановились в нашем детском флигеле, который был так уютен, и Макаров кормил нас вкусным обедом.

На следующий день мы уехали в Москву и остановились лишь до вечера в Большом кремлевском дворце в комнатах, в которых мы жили в 1912 году во время торжеств по случаю столетия Отечественной войны.

Я поехал в Лефортово, часть Москвы, довольно отдаленную от Кремля, в которой находился 1-й Московский кадетский корпус. Мы встретились с директором корпуса, генералом Римским-Корсаковым, и оба обрадовались встрече. Мы обошли корпус, я осмотрел корпусный музей и помещения, которых в мое время еще не было. В корпусе жили также кадеты другого корпуса, кажется Суворовского, эвакуированного из Варшавы, а, может быть, также и Полоцкого.

Мы обедали у директора Исторического музея князя Щербатова, который жил в здании музея против часовни Иверской Божьей Матери. Щербатовы были очень милые люди. Княгиня была когда-то личной фрейлиной императрицы Марии Федоровны.

Я вернулся в Петербург и узнал, что врачи запретили отцу подниматься во второй этаж, где в Павловске была наша церковь. Перед Пасхой пришлось для него поставить походную церковь рядом с его комнатами на первом этаже. Во время церковных служб отец часто присаживался – долго стоять ему становилось все труднее. Очень тяжело было видеть отца больным.

Во время войны жена великого князя Павла Александровича и их дети получили фамилию Палей и княжеский титул.

Сын великого князя Павла Александровича и княгини Палей Владимир, или Ботька, был по окончании ускоренных классов военного времени Пажеского корпуса произведен в прапорщики и поступил в наш полк. Ботька не был военным в душе, но дядя Павел хотел, чтобы он обязательно стал офицером. В этом отношении у него были старые взгляды. Ботька был красив, мил и в высшей степени талантлив: он писал замечательные стихи, как по-русски, так и по-французски. Самым лучшим из его произведений был его перевод на французский язык драмы моего отца “Царь Иудейский”. 24 марта 1915 года, перед Благовещенской всенощной, Ботька прочел свой перевод моему отцу. Мои братья и я помогали отцу расставлять мебель в его кабинете, чтобы слушать чтение Ботьки. Он приехал со своими родителями. Кроме них и нас, не было никого. Перевод превзошел все ожидания моего отца, он был в восторге и даже прослезился.

В полку Ботьку любили; он служил в 6-м эскадроне. Когда дядя Павел был назначен командиром 1-го Гвардейского корпуса, он взял его к себе ординарцем.

Слухи об изменах – Гибель на фронте Кости Багратиона

На фронте у нас начались неудачи и поползли зловещие слухи об “изменах”. Генерал-адъютант Ренненкампф, как и Сухомлинов, подали в отставку, чтобы не быть уволенными. Ренненкампфа обвиняли в неудачах на фронте и в том, что он выпустил окруженную нами армию Гинденбурга. Конечно, мнения разделились, и одни были против него, а другие за. Так, генерал Ермолинский, находившийся в его штабе, стоял за него и утверждал, что Ренненкампф несправедливо осужден. Говорили, между прочим, что Ренненкампф – немец и что будто его родной брат командует немецкими войсками против нас. Все это были досужие выдумки.

Был казнен обвиненный в измене жандармский полковник Мясоедов. Также и тут одни были за него и говорили, что он невиновен, а другие утверждали противное. Я лично так и не знаю, был ли он изменником. Обвиняли великого князя Николая Николаевича, что он его несправедливо осудил.

Поползли гнусные слухи, что императрица Александра Федоровна продает Россию немцам. Эти слухи фабриковались в Германии, чтобы довести Россию до смуты. Все это было вместе и тяжело, и грустно, и жутко.

Пасха 1915 года была последней Пасхой в жизни моего отца. Заутреня и обедня были в походной церкви, внизу. Отец причащался. Дяденька не захотел, чтобы отец причащался один, и, зная, что отцу будет приятно, если и он причастится вместе с ним, так и сделал.

Моя старшая сестра Татиана со своими маленькими детьми, Теймуразом и Наталией, жила в то время в Павловске. Наталье только что исполнился год, а Теймуразу шел третий. Он был прелестный ребенок. Помню, как за обедней он протянул ручку и дотронулся до диакона, который стоял перед ним очень близко, так как церковь была маленькая.

Временами в здоровье отца наступали ухудшения, когда появлялись приступы грудной жабы. Тогда он очень страдал и, ослабевший, лежал в постели в своем большом кабинете, в малиновой стрелковой рубашке, с Георгиевским крестом.